Ярмарка тщеславия

Ципор почти угадала: инспектор Ван, которому пришлось разбираться с делом Сяо-ся, был человеком честным. И хотя клика министра Яня ему не нравилась, он был не таким безбашенным, как Шэнь Лянь. Зная обоих министров Янь, отца и сына, а также будучи наслышан о делишках их ставленника Янь Шуня, инспектор Ван понимал, что с клики Яней вполне бы сталось подстроить убийство Сяо-ся. С другой стороны, стражники, посланные на такое дело, наверняка были людишками жадными и мелочными, и вполне могли отпустить узника за мзду. В общем, так или иначе, а следовало взять их в оборот. Инспектор Ван взял под стражу всех троих, истицу и ответчиков, а сам поехал поговорить с Фэном.

Фэн так умело разыграл труса, который боится Яней, что у инспектора не возникло никаких сомнений в том, что он не укрывает Сяо-ся. Он вернулся в ямэнь, снял показания с Шу-нюй и хозяина гостиницы, после чего взялся за стражников. Поскольку они от всего отпирались, он поначалу велел их бить, а потом зажать в тиски.

Но когда они не признались и после второй пытки, он призадумался. Похоже было на то, что стражники и всамом деле не убили и не отпустили Сяо-ся, а он сам как-то сбежал. Инспектор назначил стражникам пятидневный срок, чтобы те нашли беглеца, и те, сами уже под конвоем, обходили город вдоль и поперек. За пять отчетных дней они не справились, им снова всыпали палок и снова отправили искать, и так происходило несколько раз. Один из стражников в конце концов умер от побоев, а второй пришел в монастырь, где за казенный счет жила Шу-нюй, и начал просить пощады. Женщина выпросила у инспектора Вана более длинный отчетный срок, и дело перешло в вялотекущую стадию.

А пока тянулась вся эта бодяга, на Янь Шуня подал доклад уже другой чиновник, цензор по военному ведомству У Шилай. дел дали ход, но при помощи взяток и помощников в столице, Янь Шуню удалось остаться в живых, хотя он и лишился всех должностей. Из Баоаня перестали приходить запросы о Сяо-ся, правитель области перестал давить на Вана, и тот в конце концов выписал оставшемуся в живых стражнику грамоту на поимку Сяо-ся и отпустил его восвояси. Стражник попросту унес ноги, понимая, что ни по месту прежней службы, ни здесь ему ничего не светит.

Шу-нюй жила в монастыре, родила там сына и воспитывала его. Сяо-ся восемь лет скрывался в доме Фэна. Наконец, императору в столице попала под хвост очередная вожжа, и он отстранил от должности Яня-старшего и казнил Яня-младшего. Всех, кто пострадал от клики Яней, оправдали и восстановили в правах, Сяо-ся вышел из своего укрытия, воссоединился с семьей и накатал императору благодарственный доклад, где кстати вспоминал о преступлении Янь Шуня, из-за которого погиб его отец. Император одобрил доклад, Янь Шуня и его подручных привезли в столицу, судили и приговорили к смерти.

Шэнь Лянь был признан духом-покровителем города Пекина. Фэн - духом-покровителем Нанкина.

А как раз в этой провинции отбывал ссылку чиновник Шэнь Лянь. Мужик этот считался странным, чтоб не сказать - чокнутым. Конечно, любой человек, возвысивший голос против министра Яня, в глазах современников тянул на полноценного Берсерка. Но Шэнь Лянь был известен еще и тем, что по пьяной лавочке не песни орал, а скандировал доклады Чжугэ Ляна (Привет всем любителям "Троецарствия"), и под конец, дойдя до слов "служению стране отдам все силы до последнего вздоха", даже рыдал.

Так вот этот ссыльный чиновник Шэнь Лян подал доклад о преступлении, совершенном Янь Шуном, и устроил публичную поминальную службу по погибшим крестьянам.

Янь Шун не остался в долгу и тоже подал на Шэнь Ляня доклад - что тот-де мятежными речами мутит народ и, сговорившись с сектой "Белого лотоса", хочет вести кочевников на столицу, чтобы свергнуть династию. Тут как раз кстати поймали двух человек, связанных с "Белым лотосом" - а может, просто случайно мимо проходивших - пытками выбили у них показания против Шэнь Ляня и завели дело.

Но дело о государственной измене должно рассматриваться в столице, и казнь преступника происходить должна там же. У Шэнь Ляня были в столице друзья, да и не тот он был мужик, чтобы на эшафоте отказаться от какого-нибудь выступления, пользуясь привилегией осужденного на смерть. Словом, подумал-подумал Янь Шун, и Шэнь Ляня удавили в тюрьме.

Тема-то сама по себе очень стоящая, неохота ее губить в коментах и обсуждать в компании уродцев. Так что лцучше об этом на моей площадке.

Для начала - короткая ремарка о китайском и японском языках. Почему я считаю, что знание основ языка дает мне нефиговые преверенции перед тем товарисчем, который "консультируется с китаистами"? Потому что я могу восстановить сам _образ мысли_ китайца или японца, а он - нет.

Например, я знаю, что слово "природа" почти во всех европейских языках этимологически связано с "рождать" - и это помимо нашей воли создает у нас определенное представление о природе как о всеобщем начале. Мы любим природу, с одной стороны, почтительно ("любите природу, мать вашу!") - а с другой стороны, снисходительно - мы как бы все время вырастаем из нее, все время ее превосходим - а главное, все время воспринимаем себя как нечто отдельное от нее, даже когда речь идет о нашей собственной природе. Она - наша мать еще и в том смысле, что любовь к ней - это постоянное расставание, связанное с нашим постоянным взрослением.

У китайцев же - с точностью наоборот. Слово "природа" (в китайском есть несколько слов, которые переводятся в разных контекстах на русский как "природа", но я беру именно то, что мы подразумеваем, говоря о "любви к природе" и "бережном отношении к природе") звучит как "цзы жань" (или "да цзы жань") и записывается знаками 自然 - "сам, личный, самодостаточный" и "конечность, согласие, завершенность". Слово "жань" не имеет прямого лексического эквивалента в русском - но в любом случае обозначает полную завершенность того, к чему относится. Например, 然君子 (жань цзюн цзы) означает не просто "совершенные муж, благородный муж" - а примерно "ну такой совершенный и благородный, что дальше просто некуда". В бытовой речи оно сущетвует в качестве междометия - "жань е!" - да, точно! Именно так, а не иначе! - или "бу жань!" - Нет, совсем не так, и близко рялдом не лежало.

Суммируя значения, мы видим, что природа для китайцев - это нечто "совершенно самодостаточное" (как вариант - "великое совершенно самодостаточное"). В европейском мироощущении есть оппозиция natura - natus, "природа как рождающее - я как рожденный" ("так ведь я - дитя природы; пусть дурное - но дитя!"). В китайском образе мышления этой оппозиции нет начисто. Природа "совершенно самодостаточна", а человек - ее несамодостаточная часть. Он не сын, который вырастает и уходит от матери. Он - часть целого, которая, как она ни повернись, не перестанет быть частью целого.

Вот что дает знание китайского языка человеку, который пытается постичь образ китайского мышления и чего-то там написать по этому поводу.

Поэтому "консультирующийся с китаистами" таварисч может до полного испарения фыркать и шипеть на тему "а у египтян что, была другая земледельческая культура?". Ему виднее, какая она у них была и как они понимали себя в мире. Он изучал древнеегипетский (надеюсь). Он может восстановить древнеегипетский строй мысли. Исполать. Я не претендую на его прерогативы в этой области. Но вот там, где касается китайского, этому таварисчу лучше бы засесть за словари "на совесть, не на страх" - а потом уже спорить.

Так вот, для китайца природа - "совершенно самодостаточное", а человек составляет с ней единую сущность ("единое тело", и-ти).

И тут я снова заострю ваше внимание на разнице европейского и китайского мышления, проявляющейся опять же на уровне языковом. Почти во всех европейских языках "сущность", "суть" этимологически связана с глаголом "быть, существовать". В китайском "сущность" связана с понятием 體 - "тело". Для европейца "суть вещей" - нечто нематериальное. Платоновская идея существования, связанная сразу со всеми существующими предметами, но сама по себе бестелесная. Для китайца вне тела никакой сущности нет. "Суть вещей" - 體物 - "ти у" для него в первую очередь обозначает форму. То, что можно увидеть и потрогать.

Концепция "единого тела" для китайской культуры очень важна - именно этим словом обозначается предельная и совершенная близость, тотальное взаимопроникновение и конечное понимание чего бы то ни было. Жена и муж составляют "и ти", "единое тело". Семья, "цзун", составляет "единое тело". Государство - народ, земля и правитель - составляют "единое тело". Когда человек проникся чувством, говорится, что он "стал телом" этого чувства (подобно тому, как у нас говорят "всей душой". 體仁, "ти жэнь" - "тело гуманности" - гуманный человек.

Европеец, особенно пост-романтический, т. е. 19-20 вв, любит природу как нечто отдельное и далекое от себя. Вырваться из "суеты городов и потока машин" и слиться с ее первозданным естеством, послушать птичек, подышать запахом трав... У древрего китайца таких позывов не было и, сами понимаете, не могло быть. Оппозиция "цивилизация-природа" в древнекитайской культуре отсутствует. Город является такой же частью природы, как и гора: когда Сыма Цянь прикидывает экономический потенциал того или иного княжества, он города перечисляет через запятую с реками, горами и озерами - как местности, непригодные для земледелия. Цивилизацию китайцы не считали чем-то отличным от природы и противопоставленным ей. Для людей строить города и пахать землю так же естественно, как для муравьев - строить муравейники и доить тлей. Конечно, китайцы не могли не осознавать особенности скотинки по имени "человек" и не рефлексировать над ней - но особенность эту они полагали не в цивилизации, а в культуре, и даже конкретно в письменности - "вэнь". (Следующий логический ход сделаете сами? Правильно, для древнего китайца (конечно же, ученого) люди неграмотные "у-вэнь", были ничем не лучше животных. Причем если неграмотный единоплеменник хотя бы изъяснялся на человеческом языке и потенциально мог быть проапгрейжен до уровня "вэнь", полноценного человека, и уже поэтому заслуживал минимально-человеческого отношения - то "варвар" в этом смысле оставался безнадежной скотиной, а завоевательный поход на варваров с целью захвата рабов - не более постыдным делом, чем отлов диких коней для последующего приручения).

Но и "вэнь" не окончательно отделяла человека от мира животных - об узоре на крыльях птиц или о полосах тигра и пятнах барса тоже можно было сказать "вэнь". И хотя впоследствии понятие культуурности уточнили, прибавив слово "хуа" - "измненения" (т. е. культура - это не просто "знаки", но "изменение знаков", умение самому их придумывать и компоновать), барьер между миром людей и миром животных никогда не был твердым и незыблемым.

Поэтому китайская поэзия и живопись проникнута не просто любовью к природе, а ощущением "единотелесности" с природой - совершенно отличным от романтического восхищения "свободной стихией".

Ну, например, вот стихотворение Су Ши о прозаическом и официозном мероприятии - приеме во дворце в честь праздника первого полнолуния:

Бледнеет луна над дворцом Цзяньчжан, на небе звезды редеют;
Доносит божественный ветерок курительниц аромат,
И по-лебединому в зале Тунмин в почтеньи вытянув шеи,
Как красное облако перед Юй-ди, чиновники стали в ряд.

Чиновники, выстроившиеся перед императором, для поэта - явление того же порядка, что и бледная луна над дворцом и гаснущие звезды на небе.

Или вот: Хань Юй, "Первый весенний дождик":

От дождичка улица Неба вся размокла, как свежий творог;
И нежная зелень первой травы лишь в дальней дали видна.
Как неповторим этот миг в году, как неповторимо дорог,
Когда кисеёю цветущих ив затянет Чанъань весна!

Это, по-моему, один из самых ярких примеров: поэт описывает не какую-нибудь, а городскую весну, уподобляя дела природы - деяниям человеческих рук: цветущие ивы - ткани, уличную грязь - соевому сыру.

Ну, для круглого счета - Ду Фу, еще одна весенняя зарисовка:

Две жёлтых иволги поют средь изумрудных ив.
Всё выше белых цапель строй под синь небес плывёт.
В окошке Западный Хребет молчит, в снегу застыв,
Корабль с восточных рубежей причален у ворот.

Этот стих на самом деле полон гораздо более сложной симфолики, чем городская элегия Хань Юя, но я не буду здесь заниматься ее расшифровкой, я только укажу на то, что для любования вечными снегами поэт находит совершенно естественной раму окна, а "корабль, прошедший десять тысяч ли из Восточного У" (так в оригинале) органично замыкает образный ряд, начатый пением иволги и полетом цапель.

Вот этим вот глубоким заныриванием в бытие, ощущением своего полного органического единства с природой, и не устают умиляться культурологи. И я тоже не устаю вместе с ними, а як же ж.

А как это все связано с пресловутой восточной жестокостью? А очень просто. До того просто, что дрожь берет, когда сам проникнешься.

Во-первых, мироощущение природы как "великого самодостаточного", а себя как "единого тела" с ней неотвратимо ведет к иерархичности мировоззрения и в отношении общества, котрое китаец тоже от природы никак не отделяет. Небо вверху, земля внизу. Листва вверху, корни внизу. Голова вверху, ноги внизу. И если это поменять местами, дерево усохнет, человек помрет от прилива крови к башке, а что со вселенной случится - вообще страшно представить. Поэтому каждый должен быть на своем месте, ван вверху, простолюдин внизу, а любое поползновение что-то в этом смысле первернуть должно пресекаться со всей возможной строгостью - потому что люди и природа образуют "единое тело", и если социальный организм барахлит, значит, и вся Вселенная пробуксовывает, а когда она пробуксовывает, плохо всем людям, а значит, каждый, кто залупается, тем самысм покушается на благополучие всех.

Мера ответственности человека в этом смысле возрастает в зависимости от его места в иерархии. ну типа - когда у нас повреждены какие-то клетки эпидермиса, это терпимо, можно и не лечить - само рассосется. Например, мелкое воровство или хулиганство на низовом уровне можно оставлять вне сферы внимания государства - сельская или городская община сама найдет способы приструнить зарывающихся. А вот непорядки среди дворцовых чиновиков уже похжи на серьезные хронические заболевания, от которых колбасит весь организм-государство. Если же колбасит вана - это государству совсем гаплык, это какесли бы сердцу вздумалось в лес погуляти. Организм-государство в этом случае просто гибнет, и все.

Поэтому и мера наказаний должна возрастать не сообразно тяжести преступления - а сообразно месту преступника и того, против кого направлено преступление в иерархии общества-организма, а следовательно - общественной значимости его проступков.

Например, какой-нибудь крестьянин или мелкий лавочник Сунь Вынь решил убить своего заимодавца, чтобы долга не платить, но по ходу попался. Ему, несомненно, отрубят голову, буде он попадется на горячем - но его семью никто преследовать не будет. А вот если наш Сунь Вынь - министр, а его несостоявшаяся жертва - ван, то тогда ховайся. Тогда вырежут все три ветви рода до ноги. Почему? А потому что, во-первых, когла купец наезжает на купца - это как если бы опять же одна кровяная клетка наехала на другую. Организм этого может и не заметить. А вот если министр наехал на вана - это как если бы рука обрела автономию и начала душить хозяина. Да если ее по самы уши не отрубить, то хана всему организму! Во-вторых, семья бунтовщика составляет с ним тоже "единое тело". Особенно если он глава семьи. Если он младший член - его еще можно казнить в инивидуальном порядке, как паршивую овцу, но если глава семьи бунтовщик, то что можно сказать об остальной семье?

И наконец. Самое главное. От чего лично мне хочется выть и кусать себе локти. Китайцы - совершенно нормальные люди в эмоциональном плане, у них с жалостью и сострадаием все было в порядке. Но при этом у них было и твердое убеждение в том. что жалость и сотрадание не должны в таких делах мешать.

Чтобы объяснить, снова нужно начать издалека, вернувшись к опять же человеколюбию, "жэнь". Человеколюбие, формулирует Чжу Си - это умение "образовывать единое тело" с кем-либо, или даже с чем-либо. Чжу Си тут ничего не придумывает, он следует традиции ортодоксального конфуцианства, положенной еще Мэн-Цзы, который объяснял "жэнь" через чувство, испытанное неким ваном, который пожалел быка, ведомого на заклание, когда бык жалобно замычал. Ван проникся всем сердцем (всем телом, как говорят китайцы) к этому быку и сказал, чтобы его отпустили - а в жертву принесли барана.

Ощущаете просветление, друзья? Да, "жэнь" - это способность роникаться жалостью к людям, животным, растениям и даже предметам, ощущая их "единым телом" с собой. Чем шире человек рпспроситрает это умение - тем больбше его величие. "Гуманные люди полагают землю, небо и тьму вещей единым телом", - пишэет Чэнь Хао. Ван Янмин уточняет - "если ничтожные люди разделяют оболочу и костяк, "ты" и "я", то великие люди способны полагать небо, землю и тьму вещей единым телом, без нарочитого помышления об этом" - то есть, чисто интуитивно. "Его (великого человека) сердце не в силах вынести вида птиц и зверей, жалобно кричащих и трепещущих в страхе". Согласитесь, сам Лев Толстой бы прослезился. Кто бы мог подумать, что эти строки написал человек, железной рукой подавивший мятеж принца Чжу Чэнь-хао. А вот поди ж ты.

На самом-то деле противоречий никаких тут нет. Ван Янмин пишет, что "при вырубке деревьев и уничтожении трав его сердце неминуемо преисполняется сочувствием и переживанием" - но как здравый мужик, он понимает, что, несмотря на все сочувствие и переживание, деревья приходится рубить на дрова и строительство, а травы - косить на зиму для скота. Никуда не денешься. Поэтому Ван Янмин пишет о своем желании сродниться в единнотелесности со всеми любдьми, животными и духами "лесов, рек и озер" - и той же рукой подписывает приказы о казнях. И сердце его при этом сострадает казнимм, как сердце истинного гуманста, а разум говорит: надо, Федя, надо.

Ведь тот факт, что природа - "единое тело", не мешает тигру кушать оленя, а оленю травку? Смерть оленя, травки или тигра ведь не умаляет "совершенной смодостаточности" природы. Смерть человека ее тоже нисколько не умаляет. Все там будем - и в том или ином качестве опять-таки будем причастны "великому самодостаточному": червячки трупные ведь тоже "одно тело" с природой.

У европейских романтиков есть мотив смерти как возвращения к природе, к первоначалу. У китайцев опять же нет - китаец, умирая, не возвращается в природу, поскольку никогда ее и не покидал. Он просто изменяет агрегатное состояние. Конечно, смерть очень огорчает и печалит китацйцев - и своя, и чужая: они в этом смысле тоже совершенно нормальные люди. Но нужно обратить внимание на то, что страшит их при этом не столько сама смена "агрегатного состояния", сколько сопутствующие мучения и возможные тяготы посмертия - так, в плачах матерей о детях распространенный мотив - "а кто же будет приносить жертвы на моей могиле?" Сама смерть при этом вписана в общий ритм жизни. Например, одно из проявлений сыновней почтительности - это заранее присмотреть и купить место для родительской могилы и заранее, еще при жизни родителей, закупиться хорошим гробом. Покупка гроба вообще была делом серьезным, как в наше время покупка автомобиля - на этот девайс копили годами, если хотели гроб из самого лучшего дерева, сандалового или камфарного; ложились, примеряясь: будет ли удобно; заранее оговаривали узор резьбы. Гробы принимали в залог, покупали в рассрочку. Иногда люди всю жизнь экономили каждую копейку, чтобы за гробом оторваться как следует - удобный участок с хорошим видом, дорогущий гроб, крутой памятник. Бедняки загодя закупались материей на погребальное платье и тщательно его шили. Одним из самх ходовых товаров были бумажные деньги, фигурки животных и домашняя утварь из бумаги - для жертвоприношения. Короче, смерть - дело житейское и хороший бизнес.